Мы сейчас находимся в Таганском парке. Вы, кстати, давно в Москве?

Достаточно давно. Просто я сама недавно побывала в Казани, вернулась оттуда, и думаю: как вообще после Казани жить в Москве-то теперь?

Что вообще делает город вашим?

В Казани. То есть, он начался в Казани, действие происходит в Казани, немножко в других сопредельных районах, то есть, там и Татарстан, и Марий Эл, и еще какие-то вещи, Москва немножко, которую я тогда совсем не знал, и Вашингтон, который я не знаю совсем.

Нет, конечно, я не бывал, я не был вообще в Америке.

Ну, а что там делать? Первый роман, собственно, посвящен противоборству. Совсем не идеологический, он такой технотриллер, так получилось, что действие преимущественно происходит в Татарстане и вокруг Татарстана вертится, а дописывал я его в Москве.

Да, это было незадолго до переезда. Как раз я начал его писать, потому что в предыдущей моей газете республиканской, которая называлась «Время и деньги», я достиг некоторого карьерного пика в качестве зам главного редактора, потом перестал писать.

К вопросу о том, как журналист, отдельно взятый, в моем лице, становится автором – я стал писателем потому, что перестал писать журналистские тексты, а привычка осталась. Я писал как журналист, очень много писал, придумывал просто по работе, нужно было придумывать сюжеты, смыслы, ходы, переходы, абзацы, мостики, связать одно с другим, тянуть какие-то фактурные куски, не фактурные, и так далее – и вот выработалась такая привычка.

Да. Куда его девать? Поэтому я начал писать первую книжку свою. Через полгода, как я ее начал писать, я сменил работу все-таки, меня переманил «Коммерсантъ», с которым я сотрудничал уже к тому времени довольно долгое время. Первую заметку для «Коммерсанта» я написал в 1994 году.

И вот в 2001 году «Коммерсантъ» начал организовывать региональную систему, и в том числе казанскую редакцию. Это было предложение, от которого отказаться никак не получалось, и так я стал главредом Казанского «Коммерсанта», создал редакцию, проработал в ней два года, потом меня потащили в Москву.

И пока я работал в «Коммерсанте», естественно, писал я не очень много, потому что надо было заниматься организационными работами. А я был нормальным журналистом, у которого в ящике лежит рукопись, которая никогда не будет закончена.

Да, конечно, не было никакого дедлайна. Тут было два фактора – во-первых, переезд в Москву. Я переехал и стал заниматься абсолютно менеджерской работой – я возглавил корсеть «Коммерсанта», это служба, которая занимается организацией и доставкой текстов из регионов в Москву. То есть, я звонил в регионы, если там был собкор, я с ним договаривался, чтобы он что-то написал с утра, если собкора не было, я звонил внешатнику, если не было внештатника, я должен был в течение пары-тройки часов найти какого-то человека в условном Бийске…

Да, примерно такая. И я должен был уболтать его написать, объяснить, про что писать. Потом он присылал текст, и я не мог, в отличие от работы со штатным сотрудником, на него наорать и сказать: «Что ты написал, балда? Переписывай заново». Я должен был все это уточнить сам, нежно, мягко, в устном порядке выспросить, потом написать самому. В общем, это такая работа, которая, к счастью, не оставляла времени ни для чего другого. Я шел на работу к десяти, уходил с работы в полдвенадцатого, потом добирался до дома, падал физиономией вниз и не шевелился восемь часов. Естественно, не до книг было тогда.

А потом стало до книг – я понемножку освоился, начал писать один кусок, другой кусок – ну и было понятно, что я такими кусками буду писать бесконечное количество времени, потому что стимула нет. Я тогда понимал, что если претендовать на издание, на публикацию, надо все-таки смотреть, что уже издают и отправлять таким же издателям: издатели работают сериями.

И так бы и писал всю дорогу и отбрасывал, но помогло то, что я вдруг увидел объявление о том, что проводится конкурс на лучший остросюжетный текст. Контора, которая проводила этот конкурс, только вышла на рынок, и она засветилась в истории одним смешным обстоятельством и двумя серьезными.

Смешное обстоятельство – это то, что это было издательство «Пальмира», которое было создано при торгующей обувью фирме «Пальмира». Дяденька, который всем этим занимался, написал даже манифест – поучение авторам, как опытным, так и начинающим, о том, как надо писать книги.

Там было такое: сначала пальцы расставляются шире плеч, потом начинается вещание на тему того, что сейчас с книгами очень плохо. Почему – потому что вы все дураки. А кто умный? Я умный. Поэтому я сейчас объясню, как надо книжки писать. И дальше примерно в таком стиле. В книге должен быть главный герой, он должен быть красивый, сильный... Я, уж на что был неопытный, и то сразу подумал, что, наверное, лучше к этим рекомендациям не прислушиваться.

Я жалею, что эта инструкция утеряна совсем, в силу того, что сайт давно затерт, даже кэш Google его, наверное, не помнит. Это был смешной вклад в историю. А два серьезных вклада в историю были как раз связаны с тем, что, во-первых, это издательство выпустило книгу, которая называлась «Сердце Пармы» писателя Алексея Иванова. И они, по сути, Иванова из двадцатилетнего самозаточения извлекли и раскрутили...

Ну а вторая заслуга – то, что объявленный этим издательством конкурс вынудил меня дописать книжку. Я написал книжку, там был дедлайн, допустим, 1 апреля 2004 года, и я увидел это объявление, например, в конце февраля. То есть, у меня был примерно месяц.

Да, естественно, нормальная журналистская практика. И я бросился записывать. У меня было около листов десяти написано уже, авторских листов (40 000 знаков), я думал, что надо штук пять еще дописать. Но я дописал в итоге восемь, по-моему. Быстро-быстро дописал, лихорадочно перечитал, дома еще не было интернета, я в ночи последнего дня марта метался, искал, у кого интернет; в одиннадцать-полдвенадцатого забежал на какую-то почту, которая еще была не закрыта, оплатил полчаса, долгое время боролся с порносайтами, которые упорно вылезали, потому что кто еще ходит на почту смотреть интернет в 2004 году. Но справился – я не помню, была у меня флешка или тогда еще диск был – отправил, и все. На этом мое отношение и мое триумфальное шествие по конкурсу закончилось, потому что никуда я не прошел, ни в какие финалы не вышел.

Почти через десять лет я узнал, что главным редактором этого издательства и вообще инициатором затягивания Иванова обратно в большую литературу был Георгий Урушадзе, который ныне известен как генеральный директор премии «Большая книга», организатор премии «Лицей», премии «Книгуру» и многого другого. Когда я это сопоставил лет через десять-двенадцать после случившегося, я ему рассказал, он так посмеялся, а я сказал: «Ну все, ты теперь мой, ну, не крестный, а – поскольку я мусульманин, полумесячный – отец».

В конкурсе я не победил, но у меня была книга. Она у меня была фактом, рукописью, с которой можно было работать дальше, предлагать дальше. Я начал ее предлагать, разослал веером – сначала в самые крупные издательства, они отмолчались, потом в издательства помельче, они большей частью отмолчались, парочка ответила - нет, спасибо, неинтересно.

Вот так я разослал роман, уж куда только фантазия и интернет подсказали. И одно из издательств, «Крылов», внезапно откликнулось – нам нравится, если не возражаете, можем издать за такой-то гонорар к такому-то времени. Письмо я получил, по-моему, в конце августа, они были готовы издать до конца года. Я сказал: «Вау». И они действительно издали меня до конца года, в конце декабря книжка вышла. Это было чудо, конечно. Я был страшно рад.

Они уговорили меня поменять название, потому что у меня было название, тогда еще не практиковались все эти «Духless» и прочие, поэтому я страшно гордился оригинальностью, придумав русско-английское написание слова «Россия» – «Rucciя». Мне сказали, что этого никто не поймет, что первое упоминание этого термина возникает где-то страничке на сотой, и лучше давайте как-нибудь сделаем по-другому.

В общем, сделали «Татарский удар», к этому названию я не привык до сих пор. Отдельные читатели, узнавшие, полюбившие книжку под таким названием, до сих пор относятся к нему тепло, поэтому – ну, пущай будет. Вот так я стал автором первой книги, а дальше как-то само.

Это морока, в первую очередь, потому что я с большим удовольствием не писал бы, я книжки читать люблю, я кино смотреть люблю, сериалы и прочее, с детьми трепаться люблю, шашлыки жарить и все такое прочее, вообще, поесть люблю. То обстоятельство, что приходится вместо этого текстомзаниматься в выходные и в праздники – потому что других дней у нормального сотрудника солидной медийной компании нет – это меня, конечно, угнетает. Поэтому мне очень не нравится писать, мне очень не нравится то, что это отнимает много времени, и сама процедура – я сажусь, из себя выдавливаю что-то долго, вязко, нудно. Это неприятно, это не вдохновляет, совсем это не нравится.

Радость от того, что ты здорово сделал, она все окупает, но она бывает раз в два-три года, потому что книжка чаще не пишется. А все остальное время это морока, геморрой и какие-то не очень комфортные ощущения. Я уже привык.

Нет, я называю, я же по-прежнему журналист, я работаю в издательском доме «Коммерсантъ», я завотделом, я по факту занимаюсь тем, что обеспечиваю выход газеты за пределами Москвы, выход заметок, выход новостей на сайте, освещение всех значимых событий, организацию информационного потока. Это очень большая, очень важная и для меня, и для, я надеюсь, всей страны, общества, мира и вселенной часть жизни. Соответственно, для меня это очень важно.

А писательство для меня – все-таки вещь такая моя личная, интимная. Если я на работе заболею, свалюсь, помру или чего-нибудь – наверное, это доставит какой-то комплекс неприятностей некоторому количеству людей. Естественно, в силу того что незаменимых у нас нет, быстро заменят, но об это все споткнутся.

Если я как писатель перестану писать или помру – у меня до сих пор нет убежденности в том, что кто-то будет совсем сильно горевать. Есть авторы, которые одной книгой вписали и себя в историю, и обеспечили смыслом читателей и поклонников так, что мама не горюй. А у меня уже книг сильно больше одной, поэтому, наверное, в любой момент могу, как товарищ Путин говорил, шило в стенку – и отдыхай. Пока не получается, пока писательские железы, зараза, шевелятся.

Эта книга уникальна в том смысле, что она вышла в издательстве РЕШ «Редакция Елены Шубиной».

Я пару слов скажу про обстоятельства, связанные с этим. Я вообще исторически издавался и собираюсь дальше издаваться в «Азбуке». Это любимый мой издатель, они молодцы-молодцы. Но они не очень заточены под издание современной большой отечественной литературы, современной актуальной прозы. Они больше специализируются на переводах, на зарубежке, с которой шикарно работают, но у них нет редакции отечественной литературы, у них есть некоторые редакторы, которые помимо заграничных книжек ведут еще и российские. Мой редактор – это Саша Гузман, замечательный и редактор, и переводчик, который перевел Бэнкса «Осиную фабрику», много чего перевел совершенно блестящим образом. Вот он со мной работает. Но когда Елена Шубина предложила мне издать у них «Бывшую Ленина», я после некоторых колебаний все-таки принял решение согласиться. Потому что Шубина – это издательство, которое наиболее умело, мастеровито и правильным образом работает как с писателями, так и с читателями.

А поскольку у меня была неловкость, что я опрокидываю родную «Азбуку», я хотел писать одновременно две книги – одну для Шубиной, другую для «Азбуки».

Это не навык, это понт, скорее, был. Естественно, я с этим не справился, навыков мне не хватило как раз, не смог я сделать такое усилие. Зато подарил себе полгода замечательного безделья, когда оправдывал себя, свою вечную прокрастинацию тем, что я не пишу книгу для Шубиной, не пишу роман «Бывшую Ленина», потому что у меня же есть этнофентези, которое я собирался одновременно писать, оно еще не придумано. А этнофентези я не пишу, потому что я еще не додумал «Бывшую Ленина». Очень здорово провел эти полгодика, обманывая себя. А потом ко мне «Бывшая Ленина» пришла, взяла за горло и сказала: «Пиши, а то сдохнешь».

Для меня пока, на данном историческом этапе – нет. Может быть, когда-нибудь, когда я стану более умелым, мастеровитым, циничным или безработным – может быть, это и получится.

Да, он и есть. Я только книги после третьей-четвертой перестал вздрагивать, когда меня называют писателем, потому что мне это смешно до сих пор.

Да. Писатели – они такие. Ну, видел я писателей, я езжу с ними куда-то.

Он такой вальяжный, солидный, он говорит в три раза медленнее меня. Он знает всё.

Мне мой родной темп речи, поволжский, столько проблем доставил, особенно после переезда в Москву – меня тупо никто не успевает понять.

О любви и смерти любви. Стало жалко нас. Нас, людей, которым за сорок. Я когда начал придумывать, мне было слегка за сорок, сейчас мне уже скорее под пятьдесят. И очередные знакомые за сорок развелись, вот семья, обычная, стандартная, советская, российская, вот бывают семьи неблагополучные, бывают абсолютно благополучные, которые счастливы по-своему и все такое. Они долго, трудно, с испытаниями, с какими-то победами, свершениями завершают некий цикл. То есть, они сходятся, обтираются, привыкают друг к другу, находят свое место в обществе, самое главное – рожают, выращивают, воспитывают детей, выпускают их в жизнь.

Все, после этого цикл закончен, им дальше надо спокойненько, рука об руку, доживать до старости – «и умерли в один день», счастливо, с улыбочкой и прочее. Такая благостная картинка. Понятно, что благостной картинки не было никогда, потому что старость у всех разная, а сейчас еще все чаще стал возникать момент, когда пара, цикл выполнив, вдруг обнаруживала, что все, их больше ничего не соединяет. Они ребенка в жизнь выпустили, дальше сами – извини меня, дорогой подлец, или дорогая жаба моя, я тебя двадцать лет терпела, дальше уже не могу.

И когда я обнаружил, что это не то что массовое явление, но то и дело повторяющееся – мне легко было себя представить на месте мужика. Потому что сам мужик. Но это неинтересно, все с этим понятно. А каково представить себя на месте женщины? Я представил – и ужаснулся. Потому что женщины, они же – человек-добровольная жертва. Они не то, что приносят себя в жертву – многие семейные женщины не мыслят себе другого какого-то и счастья, и судьбы, чем в ежедневном, ежесекундном режиме жертвовать собой ради кого-то, ради мужа и детей. Это такой отечественный стандарт, распространенная практика.

Пока мы жили мало, плохо и быстренько старели, это было не так трагично – ну, муж ушел, спился, сам виноват. А сейчас возникла ситуация, когда мы стали жить чуть дольше, чуть лучше и чуть разнообразнее. Возникла вещь, когда в сорок лет и муж, и жена выглядят на 20-30 лет, от дочки мать сильно не отличается.

Дольше, лучше выглядеть, здоровее – это и внешне, и внутренне все обеспечено и обусловлено.

Женщина поняла, что всё, мы ребенка вырастили, теперь мы с любимым мужем, с которым друг другу себя посвятили, теперь наконец для себя поживем. А он не собирается, оказывается, с тобой жить, ты ему не нужна, ты ему никто. Не потому, что он козел или потому что на молодайку какую-нибудь завелся – просто он считает, что все, он свой долг выполнил, пойду своим путем, а ты, мать, своим иди.

И вот я представил, что будет с этой женщиной. И, поскольку эта штука совершенно современная, мне нужна была современная декорация, и желательно что-нибудь связанное с каким-то общественными проблемами, потому что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества.

Так появилась тема экологической неблагополучности и свалки, которая естественным образом хорошо легла в основной сюжет – свалка здесь, свалка там, выбросили того, выбросили этого – и так и понеслось. В итоге почти никто не воспринимает этот роман как о женщине Лене, все воспринимают это как роман о свалке. Ну, тоже вариант. Кто же знал.

Абсолютно. Был, конечно, реальный контекст, были подмосковные свалки, были какие-то скандалы локальные в других регионах, но это все не было тем, чем стало в этом году, одновременно с тем, когда вышла книга – это совпадение чистейшей воды.

Угадать тенденцию, прочувствовать тренды.

Смрад, идущий с востока, накрыл ненавидимую мною тему. Может, что-то почуял, но скорее совпадение. Просто так совпало.

Нет, не помню. Я знаю, что я очень рано начал читать, лет с трех читаю сам. Мне моя бабушка читала все детство, причем, такие книги странные, книги нормального советского ребенка, которые сегодня выглядят очень причудливыми, например, лет после десяти мне рассказали, что я страшно любил книжку «Четвертая высота». Это книга про девочку, которая до войны снималась в кино – Гуля Королева – а потом пошла на войну и там погибла.

А так, самостоятельно, я читал все подряд – от «Малыша и Карлсона» и сказок до каких-то взрослых вещей. Тут еще момент какой. У меня есть теория, согласно которой нормальный человек вообще запойно не читает. То есть, для того чтобы человек стал запойным читателем, нужна какая-то ненормальная среда – в первую очередь, конечно, больница.

Я очень много лежал в больнице в детстве, ну и читателем стал там. Потому что делать там нечего, Пиковую даму по разу вызовешь – все, больше неинтересно. Телевизоров тогда еще не было в больницах, да даже если бы и были, понятно, смотреть там нечего, это все 1970-1980 годы. И поэтому приходилось читать.

Одну книгу больше одного раза не прочитаешь. Я читал два раза, но это тоже не спасало, потому что читал быстро. Я прочитывал все книги, которые приволакивал в больницу с собой. А у меня была хроническая пневмония, воспаление легких, я два раза в год болел, и плюс у меня детские отиты интенсивно были – соответственно, раза четыре в год я в больнице лежал по-любому.

Там и пристрастился к чтению, научился выбивать из людей книги, выклянчивать, просить, хотя бы на часок. «Я читаю» – «Ну, дай мне на часок, я почитаю кусок, потом тебе отдам». И там как раз впервые ломка от сенсорного голода стала наиболее ощутимой – если я чего-то не читаю, это кошмар-кошмар. И так на всю жизнь это и осталось.

Да, я с детства люблю фантастику, конечно, и люблю социальные романы. У меня с детства любимыми авторами были Владислав Крапивин и Виктор Конецкий. Они очень непохожи, очень разные. А потом к ним прибавились еще братья Стругацкие, а любимой книгой оказалась почему-то «Момент истины» Владимира Богомолова. То есть, формально, она про войну, Стругацкие – фантасты, Крапивин – писатель детский, а Конецкий – писатель морской. Они все вроде бы нишевые, все разные, но они все, во-первых, были современниками моими и писали более-менее про современность, плюс-минус. Для Богомолова война была современностью еще, потому что книжка была написана в 1973 году про 1944 год – это все равно что сейчас писать про 1990-е, это очень недавно было. Мы не понимаем, как быстро летит время, и 30 лет на самом деле – не срок.

И я привык, таким образом, читать книги, которые писали современники про современность, про свою и мою.

Да, и сам стал таким же. У меня есть «Город Брежнев» – книга про неглубокое ретро, но для меня это почти современность, я там вырос. А все остальные книги происходят здесь и сейчас, более-менее с нами, и мне кажется, именно это интересно, более того, мне кажется, именно в этом и смысл литературы. Писатель выступает не то чтобы глазами, а какой-то частью – не столько сознания, сколько подсознания общества, человечества – и что-то пытается замечать, обнаруживать и обрабатывать, что важно для всего общества. Он не дает ответов на вопросы, он помогает нащупать эти вопросы, сформулировать их и понять, что они существуют.

И одни вопросы, если найти на них ответ, обеспечивают счастье, другие обеспечивают выживание, третьи, если не найти ответ, обеспечат тот факт, что мы сдохнем. В этом и миссия, и смысл писательства, и объяснение того, почему этим надоевшим бардам, скальдам и прочим чувакам, которые что-то там ноют у костра, не откусывают голову – потому что они ноют не старые песни о главном, а они ищут главное в новом.

Журналист рассказывает о событиях, о том, что происходит на уровне нарратива. Писатель, хотя он идет сюжетом по нарративу, он дает некоторые последовательности действий, он рассказывает о человеке. Журналист о человеке, за редким исключением, не рассказывает.

Как профессии, ее почти не существует. То есть, возможность зарабатывать на жизнь написанием книжек есть в каждой стране на каждом языке у довольно ограниченного количества людей. Из пишущих на русском языке жить более-менее припеваючи могут, наверное, человек десять. Зарабатывать на хлеб с маслом могут человек пятьдесят, возможно, сто. Остальные все-таки вынуждены заниматься смежными вещами. Это не профессия, конечно.

Журналист, конечно.

Нет.

Потому что я ни за одну свою книгу – а, нет, за «Бывшую Ленина» я впервые получил гонорар, который больше моей зарплаты. И это не потому, что у меня такая большая зарплата, а потому что за книги платят довольно мало денег. При этом зарплата платится раз в месяц, а книга пишется год, два, три, пять. И рассчитывать на то, что я на некоторые деньги, которые сопоставимы с моей месячной зарплатой, смогу прожить год, два или пять, невозможно. Я журналист, автор нескольких книг. Теперь – да, после «Большой книги», после каких-то премий…

Есть, конечно. На самом деле, мне бы интересно было сидеть где-нибудь у камина с мраморным догом в загородном особняке и писать в свое удовольствие. Осталось для исполнения этой мечты, во-первых, завести загородный особняк, во-вторых, камин, в-третьих, мраморного дога, и в-четвертых, самых главных, научиться писать в свое удовольствие. Только у меня это не получается. Я бы, конечно, хотел писать так, чтобы мне это было приятно. Есть же писатели, которым нравится это, которые наслаждаются и собой, и жизнью, из них все льется, и так хорошо, хорошо. Это, наверное, относится к писательской мечте.

У меня стандартный совет всегда: во-первых, не пишите, если есть такая возможность, удовольствия и денег это не даст, а маме вы и так нравитесь. Второй пункт моего стандартного совета: если начали писать, если не удалось себя удержать, никакие уговоры не подействовали, начали писать – дописывайте до конца.

Если вы пишете про войну 1812 года, или птеродактилей, или какую-нибудь фантастику, где действие происходит в XXVIII веке, неужели вы пишете, выдумывая героев из своей головы? Все равно вы срисовываете со своих знакомых, все равно они узнают, все равно по башке настучат. Это - неизбежная часть риска, которая абсолютно не является фактором для того, чтобы не писать про актуальное. А про актуальное писать необходимо, потому что иначе мы не нужны.