Я всю жизнь в самоизоляции, мне не привыкать. Мне кажется, для тех, кто занимается тем или иным видом творчества, это лучшее положение: удаленка и самоизоляция. Я просто слов не знаю для того, чтобы это назвать.

Да, но это было в Белоострове, под Питером, а сейчас мы в городе.

Нет, я даже во времена, когда не было вируса, ходил максимум дважды в неделю. У нас есть присутственные дни, а в основном мы (те, кто работает в Пушкинском доме), работаем в отделах рукописей, в библиотеках, с рукописями - поэтому нет необходимости каждый день бывать в институте. Приходим показать друг другу, что мы в наличии, что мы существуем. Пьём чай и уходим работать в рукописный отдел.

Да, к моему удивлению меня узнавали несколько раз. Я сначала подумал, что меня приняли за кого-то другого. Но потом мне сказали, что действительно - меня узнали, потому что там показывали по телевизору довольно много.

Не так мечтаю, как моя героиня, но, в сущности, я был бы не против. Меня даже туда пригласили - это было, правда, до вируса - но пригласили, как ни странно, не в Брисбен, а в какой-то город небольшой на западном побережье прочесть пару лекций. В процессе обсуждения этой поездки на нас упал вирус и это всё заморозилось.

Не знаю, Австралия большая. Если я поеду на западное побережье, мне придётся пересечь всю Австралию, над всеми кенгуру пролететь - это в общем, довольно сложная работа.

Да, причём я безуспешно пытаюсь её найти или (хотя бы) представить, как она называлась. Мне очень хотелось её иметь или хотя бы посмотреть на неё. Но я абсолютно ничего не помню - это было совершенно волшебным явлением, когда каким-то летом я, сидя с бабушкой, стал читать. Сходное впечатление у меня было, только когда я научилась ездить на двухколёсном велосипеде.

Читать я научился лет в шесть.

Помню, что когда я пришёл в школу - меня привели - перед первым сентября там проверяли чтение, и учительница сказала по-украински:

"Він читає як у третьому класі" -

это было большой похвалой.

Раньше я думал, что это вещи несовместные. И даже когда я допустим писал роман я больше ничего не делал. Я выделял для романа какое-то время. То есть работа с рукописями мне никогда не мешала. Когда работаешь с древнерусскими рукописями - только насыщаешься этой удивительной энергией и она никогда не мешает.

Но я никогда не писал ничего параллельно. Ни публицистики, ничего такого - мне казалось что это сбивает прицел и что этого делать не нужно - это другой тип энергии и он заимствует энергию у прозы. Но теперь я как-то спокойно всё это делаю - такой появился в душе переключатель. Когда я нажимаю на него - то просто полностью перехожу в другое качество.

Если раньше у меня были метаморфозы из куколки в бабочку, то сейчас я могу вернуться опять в куколку, если нужно. У меня это достаточно спокойно происходит. Не знаю - это возраст, опыт, ну и какое-то такое… что это всё равно разные стороны одного мира. Один тип познания берет энергию у другого: пока эта энергия есть, её не надо жалеть. А когда её не будет, так её ни для чего не хватит.

Я просто вникаю в материал до возможных пределов. Если это серьёзный материал, то я начинаю и внутренне быть серьёзным. Знаете, в одном древнерусском сочинении… то есть древнерусский перевод, редакция, на самом деле это ещё «Физиолог», то есть эллинистических времён текст, включающий в себя рассказ о рыбе-многоножице, которая когда подплывает к серому камню, становится серой, к красному - красной. Там, правда, это негативный пример - речь идет о том, что человек "с христианами он христианин, с неверными - неверный", но на самом деле, если отвлечься от аллегорических толкований, свойство это хорошее.


Например, человек хочет написать серьёзную главу романа - и становится серьёзным. Когда он хочет написать колонку - он становится более "колоночным": думает о газете, о читателе больше, о контексте общественном - об этих вещах тоже нелишне подумать. Умение переключаться из одного жанра в другой - как та рыба, принимать цвет жанра, мне кажется проявлением профессионализма.

Там много цветов. Там смешение цветов. Там несколько безумная палитра - там смешаны цвета Древней Руси, то что я хорошо очень знаю, может быть даже лучше, Чем современность. А с другой стороны, там присутствует современность, 70-е годы достаточно подробно описаны, начало 20 века. Там такая, знаете, смесь, в которой я не был уверен до последнего момента.


Дело в том, что тут надо действительно было чувствовать краски очень хорошо, потому что иначе всё превратилось бы в какофонию, и ничего хорошего бы не получилось. А мне надо было, чтобы это было многоголосием в высоком смысле. Чтобы план торжественный и серьезный не доминировал вот так беспредельно, чтобы уже вообще ничего не было видно. И мне надо было его чем-то уравновесить. Я его уравновешивал сленгом иногда, иногда современным языком, иногда канцеляритом. Это всё краски, которые редко встречаются на одном полотне, но я их начал накладывать друг рядом с другом. Трепетал, но продолжал свое дело.

Было бы неправильно говорить, что это портит или человека делает алчным. Это помогает. Поскольку русские писатели - люди небогатые, то премии, по крайней мере на первом этапе - это важное подспорье. Кроме того - и это важнее, чем финансовая помощь: премия - это возможность быть замеченным. Для начинающего автора это очень важно. В этом отношении, премии - безусловное благо. Другое дело, что если человек начинает писать специально для премии, когда его идеальным читателем, пользуясь выражением Умберто Эко, становится член жюри той или иной премии - вот это неправильно. Это ведет к провалу даже с прагматической точки зрения, а уж с метафизической - это полный нонсенс, так нельзя. Надо писать всегда то, что считаешь нужным. Без малейших компромиссов. Я это говорю совершенно честно, без позы. Потому что бы если я рассчитывал на премию или думал о ней с особым вниманием, я бы никогда не стал писать "Лавр".

Потому что "Лавр", по моему глубокому убеждению, был тем, что ни одной премии не понравится.

Нет, я был абсолютно убеждён… даже не только премии. Я думал, он вообще никому не понравится кроме моих друзей и жены, которая обязана как-то меня поддерживать по своему Sitz im Leben - по своему месту в жизни.

Мне хотелось рассказать о добром человеке. Мне казалось, что большинство из того, что печатается, становится немножко too much [от] негатива - и мне захотелось противопоставить - нет, даже просто поставить нечто другое - доброго человека.

В Древней Руси был жанр, который повествовал о добрых людях: это агиография, житие. Я попытался нечто создать в рамках этого жанра.

Ну, я думаю, что не все любят Средневековье, потому что с некоторых пор это синоним обскурантизма, синоним мракобесия для многих людей. Я как раз, по мере сил, пытаюсь показать, что это не так, и что жизнь человеческая ценилась в Средневековье в общем больше, чем сейчас.

Насколько они похожи на меня?

Мы действительно очень похожи. Но именно это делает нас очень разными. Еще Шпенглер говорил, что когда что-то очень похоже, допустим, эпохи - тогда надо понимать, что они внутренне не имеют никакого родства. И я думаю, чем выше внешнее сходство героев с автором, тем меньше их сходства внутреннего. Потому что они в других обстоятельствах. Ведь что такое вымысел вообще? Определение вымысла и фантастики - это перенесение явлений и вещей из одних обстоятельств в другие.


Я переношу в другие обстоятельства - и это совершенно меняет функции героя, меняет его структуру, мировоззрение. Мы совершенно разные, хотя внешне кажемся подобными. Но это как школьная форма, когда все в одинаковой одежде. Не знаю, как сейчас, а в моём детстве у нас надо было ходить в такой коричневой отвратительной школьной форме. И все были вроде бы одинаковыми, но вот это абсолютное сходство подчеркивало глубокие внутренние отличия тех маленьких людей, которые тогда со мной учились в школе.

Ну, знаете - песенка Гребенщикова есть? "Мы поём о себе, о ком же нам петь еще?" Себя вроде бы знаешь хорошо, лучше, по крайней мере, чем других. А кроме того, эта книжка рождалась не единовременно. Я печатал какие-то рассказы. Просто она писалась в целом в одну эпоху моей жизни. Эта пока небольшая, лет 5-10. Это и определило единую во многом тональность этих текстов. А вообще о себе если я рассказываю, то я рассказываю только то, что может быть интересно другим. Нет ничего хуже, когда человек встает рано утром и начинает тут же в блоге описывать, как он почистил зубы, ещё что-то сделал… вот это вещи, мне кажется, недопустимые.

Знаете, есть такое понятие в немецком литературоведении, определяется как Lehrstelle - пустое место. То, что ты пропускаешь, что подразумевается как бывшее, но не описывается. Понятно, что человек, вставая, если он во вменяемом состоянии, он определённые действия проделывает, но это не описывают, это пустое место, оно пропускается. Так вот я старался все-таки пустых мест не допускать, а [оставлять] содержательные. Потому что есть случаи - я видел такие тексты, которые состоят только из этих мест: это неправильно.

Тут уже я несколько теряюсь в этих определениях. Не знаю, когда встают жаворонки - я ложусь между тремя и четырьмя [утра]. Может быть, они уже встают к этому времени. То есть я сова, переходящая в жаворонка. Я стараюсь днем не слишком долго спать. Иногда безуспешно перехожу на более ранний режим, потом снова сбиваюсь на это "между тремя и четырьмя". Это очень спокойное время: нет звонков, никаких проявлений внешнего мира… Это, знаете, такая хорошая очень удаленка и самоизоляция.

Нет, если не относиться агрессивно к внешнему миру и не рассматривать его как помеху, то он не досаждает. Другое дело, что когда возникают препятствия, которые надо преодолевать. Но их на самом деле немного.

Я по совету друзей перестал подходить к неизвестным мне телефонным номерам. Это может быть наиболее слабое звено было, потому что там обязательно какие-то требования предъявлялись. И вот когда я отключил неизвестные номера, мир улучшился и стал совершенно приемлемым.

В жизни писателя трагично, наверное, когда он не может больше писать. То есть писателя именно как писателя - не человека. Потому что писатель - это прежде всего человек, и для него трагедией являются те же вещи, что для парикмахера, что для бегуна на длинные дистанции… но для писателя как для любого профессионала является драматичным завершение карьеры. Я знаю людей, которые давно не пишут, перелицовывают старые тексты. В этом ничего плохого нет - если человек написал в своё время много хороших текстов, он за собой закрепил право и в дальнейшем за счет этих текстов существовать.

Вообще, писатель не должен говорить слишком много. Обычно у каждого писателя одна-две-три хороших, лучших, топовых книги. Остальное как бы уже ступенькой пониже. Но всё равно писателю ведь хочется до конца жизни писать. До конца по крайней мере, творческий жизни. Потому что даже великие сомневались, что смогут создать новый роман: приступая к каждому следующему роману они боялись, что это не получится. Это и опасность, и драма обычно для писателя. Потому что есть ещё другая форма прекращения деятельности. Человек вроде бы пишет, но пишет что-то такое, что абсолютно не соотносимо с тем, что он писал дальше - по качеству, по силе - такое тоже бывает. Но это бывает не только в литературе, а в любом виде искусства.

Хочется. Я, надо сказать, и говорю себе и очень часто. Я довольно критичный автор по отношению к себе. Я не ругаю своих коллег, не пытаясь выступить в качестве критика, потому что я, наверное, весь негатив, который у меня есть, трачу на себя. Я смотрю, когда напишу, взглядом филолога и думаю: "Ну что за безобразие?" И либо выбрасываю, либо переделываю, в общем я такой… довольно капризный в отношении самого себя, автор. Но это, мне кажется, спасает всех остальных от ругани, по крайней мере, с моей стороны. А есть люди - их хватает и на себя, и на окружающих.

Сейчас - в целом да. Ну, я могу сказать, ну что за… даже слово крепкое употребить. Ну вот человек… ну вот такая заказуха, ну зачем он не думает о вечности, такие вещи пишет? Причём, независимо от того, обо мне это или не обо мне. Я часто читаю, когда, допустим, критические отзывы на кого-то… ну нельзя же так! Знаете, когда возникает такое магнитное отношение к тексту, когда ты только видишь плохое. Только неудачи. И когда я такие тексты встречаю, я обычно больше этих авторов не читаю. Потому что я понимаю, что это феномен его психики, его испорченного желудка, его неудач с женой, и масса разных других вещей… но к литературе это не имеет отношения. Таких я персонажей действительно почти не читаю. Я говорю "почти", потому что иногда мне всё-таки присылают какие-то тексты и говорят, ну вот посмотри, как ты… и тогда уже я читаю, обо мне в том числе.

Меня задело поведение. Это разные вещи. Это редкий случай. Я фактически не отвечаю. Но здесь было другое. Здесь просто этот человек со мной провёл интервью. Когда даешь интервью, ты устанавливаешь с человеком эмоциональную связь. Она же спрашивала по музыкальные ляпы в "Брисбене": я рассказал, но при этом она даже не услышала, что эти ляпы исправлены. Посмотрел гитарист и нашёл их, прежде чем я опубликовал.

Кто-то мне сказал: "Зачем ты полемизируешь?" - а я не полемизирую, я информирую. Это разные вещи. Это не то чтобы борьба мнений, это совсем другое - незнание материала. И я указываю на то, как это должно в правильном виде выглядеть. Это не спор, а действительно информирование. Когда я написал, я даже подумал - ну хорошо, была бы "неправильная" критика, и всё равно бы ничего ужасного не случилось. Сейчас, когда я стал ещё старше, я это пропустил бы мимо ушей.

Был такой вопрос, но он не нелепый, я бы сказал, он такой… особый. Когда мне начинают говорить: "Скажите, а "Лавр" - это автобиографическое произведение?" В таких случаях я выдыхаю и начинаю всякий раз обдумывать, как него правильно ответить.

Я обычно рассказываю историю того, как на это отреагировал сам Умберто Эко, который был очень симпатичным человеком и прекрасным писателем. Поскольку все знают, что я не большой любитель этого обозначения, оно звучит всё меньше, я и очень этому рад.

Обычно я говорю, что не нужно надувать щёк. Не нужно стесняться того, что ты начинающий автор. Не нужно пытаться показаться мудрым, всезнающим - не надо бороться, что тебя заподозрят в том, что ты примитивный, если ты будешь просто писать. Я говорю: пишите просто. Пишите простыми предложениями. Потом, с какого-то времени, эти предложения могут усложняться и усложняться, потому что есть такая кристальная прозрачность простого текста. Это всё, наверное, сводится к одному призыву - не комплексуйте. Пишите спокойно, как есть. И что важно ещё, не впадайте в отчаяние, если вас не публикуют, отвергают, не замечают. Я знаю очень хороших писателей, которые по-моему 14 лет… один писатель четырнадцать лет писал "в стол", но это ведь всё не пропадает. Потом он начал издавать роман за романом. И это частая история. Поэтому надо знать вот что: хороший текст никогда не пропадёт. Вот честное слово - не пропадёт!

Я бы определил это сейчас, как способ жизни. Я уже как бы засветился как писатель, и уже я к этому привык, все к этому привыкли. Я себя чувствую в этой шкуре комфортно. Мне уже не надо торить никаких путей, ничего никому доказывать. Поэтому вот это нынешнее положение меня вполне устраивает. Так уже до конца жизни, мне кажется, и буду идти. Раз в жизни я совершил такое сальто-мортале, перейдя из науки в литературу - я сейчас ещё немножко занимаюсь наукой, но уже не в среднем объёме, к сожалению - но больше никаких скачков я не предвижу.

Буду идти бестрепетно.

Да, я сейчас пишу роман, пишу пьесу. Посмотрим, что из всего этого получится. Может и не получится ничего.